1
 Довольно часто и всегда с большим удивлением мне говорили, что есть
что-то общее и отличительное во всех моих произведениях, начиная с "Рождения
трагедии" вплоть до недавно опубликованного "Пролога к философии будущего":
все они содержат - говорили мне - западни и сети для неосторожных птиц и
едва ли не постоянный незаметный призыв к перевороту всех привычных оценок и
ценимых привычек. Как? Все это только - человеческое, слишком человеческое?
К этому вздоху приводит чтение моих произведений; читатель испытывает
некоторого рода пугливость и недоверие даже к морали, более того, его немало
искушает и поощряет к защите худших вещей мысль: а что, если это - только
наилучшим образом оклеветанные вещи? Мои произведения называли школой
подозрения, еще более - школой презрения, к счастью, также школой мужества и
даже дерзости. И действительно, я и сам не думаю, чтобы кто-то когда-либо
глядел на мир с таким глубоким подозрением, как я, и не только в качестве
случайного адвоката дьявола, но и - выражаясь богословски - в качестве врага
и допросчика Бога; и кто угадывает хоть что-нибудь из последствий всякого
глубокого подозрения - из озноба и тревог одиночества, на которые осуждает
всякая безусловная различность взора, - тот поймет также, как часто, чтобы
отдохнуть от себя и как бы временно забыть себя, я тщился приютиться
где-либо - в какой-либо почтительности, или вражде, или научности, или
шаловливости, или глупости, а также почему, когда я не находил того, что мне
было нужно, мне приходилось искусственно овладевать им, подделывать и
сочинять себе это ( - и разве поэты делали когда-либо что другое? и для чего
же и существует все искусство на свете?). Но что мне было всегда нужнее
всего для моего лечения и самовосстановления, так это вера, что я не одинок
в этом смысле, что мой взор не одинок, - волшебное чаяние родства и
равенства во взоре и вожделении, доверчивый покой дружбы, слепота вдвоем,
без подозрений и знаков вопроса, наслаждение внешностью, поверхностью,
близким и ближайшим - всем, что имеет цвет, кожу и видимость. Может быть, в
этом отношении меня можно уличить в кое-каком "искусстве" и признать тонким
фальшивомонетчиком; уличить, например, в том, что я намеренно-умышленно
закрывал глаза на шопенгауэровскую слепую волю к морали в ту пору, когда я
уже ясно различал в делах морали, а также что я обманывал себя насчет
неизлечимого романтизма Рихарда Вагнера, как если бы он был началом, а не
концом; а также насчет греков, а также насчет немцев и их будущности - и,
может быть, наберется еще целый длинный список этих "также"? - Но допустим,
что все это так, что во всем этом можно с полным основанием уличить меня;
что же вы знаете, что можете вы знать о том, сколько хитрости
самосохранения, сколько разума и высшей предосторожности содержится в таком
самообмане - и сколько лживости мне еще нужно, чтобы я мог всегда сызнова
позволять себе роскошь моей правдивости?.. Довольно, я еще живу; а жизнь уж
так устроена, что она основана не на морали; она ищет заблуждения, она живет
заблуждением... но не правда ли? я опять уже принялся за свое, начал делать
то, что делаю всегда, - я, старый имморалист и птицелов, - говорить
безнравственно, вненравственно, "по ту сторону добра и зла"?